Изучая тему смирения в различных религиозных парадигмах, можно отметить две непременных составляющих: принцип сравнения и принцип самоуничижения. Без таковых смирение и смирением-то не видится. Любой смиренный просто обязан сначала выбрать некую отметку на сравнительной шкале достоинства, а затем показательно разместить себя гораздо ниже. «Я хуже всех!» Или же: «я ничтожней травинки!» Есть объект сравнения (все, травинка, грешник и т.д.), и есть самоуничижение по отношению к этому объекту (хуже, ничтожней, сквернее и т.п.) Подобную содержательность идеи смирения обнаруживаем не только в авраамических вероучениях, но и во множестве восточных школ, в том числе, и в поздних околоведических. Однако, такой подход совершенно не свойственен оригинальным ведическим текстам, - ни Шрути, ни Махабхарате, ни даже Пуранам.

Уму религиозного обывателя концепция смирения, выраженная в позе человека пораженного ревматизмом и наговоре на себя отборных гадостей, видится весьма близкой, поскольку она примитивна, не требует никакой внутренней эволюции и легко считывается в других и другими, что позволяет комфортней ориентироваться в привычном религиозном мире (показывать свое и находить «смирение» в других). Возможно, это связано с инстинктом выживания: чтобы не сожрал сильный хищник, следует упасть и претвориться гнилой падалью. Чтобы вызвать сочувствие Бога и избежать наказания или обойти высокие требования для достижения освобождения, нужно показать себя кучкой отбросов, с которой и спрашивать-то нечего.

Но ведийская парадигма не ретранслирует подобный подход, поскольку он не имеет ничего общего с адекватным смыслом такого понятия, как смирение. Для последователя Веда-шастры смирение – это осмысленное принятие правды. Это аналитическое обнаружение своих достоинств и недостатков, слабых и сильных сторон, определение задач и признание всего обнаруженного без всяких косметических манипуляций с оным. Это признание своего реального положения, при том безотносительное признание. Смирение никак не связано с принципом сравнения, равно как и с наговором на себя всяких гадостей. Шастра не видит ни малейшей связи между смирением и практикой самоуничижения, поскольку самоуничижение – такая же ложь, как и присваивание себе отсутствующих достоинств.

Когда Индра выспрашивает у Прахлада секрет его невозмутимости и кротости, последний не голосит о своей низости, ничтожности. Он не чурается говорить об объективных причинах своей кротости, и это вовсе не мысли о себе, как том, кто ничтожнее травинки.

Способность распознавать и принимать настоящее – вот смирение. Смирение перед реальным, а не перед воображаемым или требуемым по какому-то надуманному религиозному этикету. Такое смирение, скорее, органическое следствие мудрого решения человека привести свое сознание к настоящему, соответствовать таковому. Для этого требуется реализованная способность познавать настоящее. Слабоумный априори не годится для смирения, ибо смиряться будет перед суррогатом, рожденным из его слабоумия, а не перед объективным разумением реальности. Далее требуется зрелая готовность подстраивать себя под постигаемое настоящее, переступать через привычные заблуждения и ошибочные модели мышления. Без обдуманного решения прогибать свое сознание под истину, соглашаясь на серьезный дискомфорт, ничего не получится. И вот это смирение.

Махабхарата рассказывает о Манки, человеке, что очень хотел разбогатеть. Но не как русский Иван, мечтающий на печи о чуде, благодаря которому будут исполняться все его прихоти. Манки искал, работал, экономил, молился, планировал... С огромным трудом он скопил денег и вышел на новую попытку стать зажиточным. Купил двух небольших бычков, запряг их в плуг и направил в поле. Случилось так, что бычки задели дремлющего огромного верблюда. Тот спросонья, зацепившись за упряжку молодых бычков, понесся прочь, увлекая за собой и несчастных животных, что вскоре безвольно повисли за ним. И тогда Манки, обдумав все, принял реальность. Хоть и последователен он в своих устремлениях и стараниях, но, коль не дается богатство ему, то и не быть таковому. Осмотрел свою жизнь, заполненную побуждением, не соответствующим его судьбе, и уразумел, что тащит его кама (спонтанная прихоть) по полю жизни, как верблюд тех бычков. «Отрекаюсь желания, нахожу прибежище в правде!» - воскликнул Манки, обретя умиротворение в себе. То умиротворение воистину может быть определено смирением.